А у меня радость. А у меня счастье. А я сдала сессию. Я счастлив, как Бильбо в объятиях Торина, серьезно.
Но я даже не могу адекватно порадоваться и исполнить шаманский танец с бубнами, потому что плавлюсь от жары. За окном около тридцати и ветра нет, и солнце проглядывает. Хочу на Аляску, там холодно. Вообще, люблю холод намного больше, чем жару, хоть "жар костей и не ломит". Но я уж лучше посижу, завернувшись в одеялко, чем буду каждые сорок минут бегать в холодный душ, вот чесслово.
А еще я вчера таки дописала четвертую главу к "Сказкам" и теперь смиренно дожидаюсь проверенного варианта от беты. Бета клятвенно заверила, что сегодня проверит, значит, сегодня и выложу. Там милота и ведро котят, вас предупредили.
А пока вздумалось мне что-то вот что сюда принести. Случаются у меня иногда приступы непонятно чего, в результате которых рождаются странные нефандомные зарисовки. Разное время, разные люди, хотя люди там не всегда есть. Пусть тут висят, они красивые. Но не ищите там смысла, его там нет. Наверное.
1. Вакханалия красного. читать дальшеБезымянный город в Латинской Америке, начало XX века.
По комнате разливается душный, приторный аромат индийских благовоний. Тонкими струйками поднимается красноватый на фоне терракотового шелка, которым оббиты стены, дымок от коричневых свечей, вьет свое тонкое кружево и плетет причудливые узоры, приковывая взгляд. Сладкий запах оседает на тяжелых темно-красных шторах с длинной бахромой понизу, въедается в каждую ниточку плотной ткани и остается там навсегда. Медовый дух опускается на большие подушки цвета пламени, разбросанные по широкой кровати с тщательной небрежностью, укрывает пеленой бордовый персидский ковер, стелется по полированной поверхности старого столика темного дерева и бессильно бьется о запертую дверь.
Возле плотно зашторенного окна – глубокое, большое кресло с потертой темно-красной обивкой. Порванная в нескольких местах кружевная салфетка на правом подлокотнике когда-то была белой, слишком давно. В тусклом свете свечей и она кажется красноватой. В клетке, подвешенной на крюк, бьется птичка. Разноцветными перьями задевает тонкие частые прутья, чуть тронутые ржавчиной, и надрывная трель ее льется не переставая. Алым пятном расцветает сброшенный на кресло платок с кистями, которым покрывают клетку.
Свечи горят ровно. Их стройное пламя отражается в старом зеркале: практически неподвижное, и только приторно-сладкий дым тонкими штрихами плетет свои прихотливые, недолговечные образы. С улицы доносится гомон нищей толпы, смертоносной в своем безумии, изнемогающей от дневного зноя. Огромные красные москиты, прилетевшие с болот, бессмысленно бьются о мутное стекло, но им не попасть внутрь: окна закрыты плотно, ободранные рамы забиты длинными гвоздями - в этой комнате их никогда не открывают.
Она сидит на краешке кровати, не сводя взгляда с огонька свечи. В неярком свете ее смуглая гладкая кожа отливает бронзой, а в черных волосах, заплетенных в слабую косу, играют красноватые блики. Уши ее оттягивают длинные серьги с багряными рубинами. Тонкими руками она поминутно разглаживает червонный мадридский шелк длинной юбки, струящийся водопадом. Широкий пояс затейливым узором из темно-бордовых лент крепко обхватывает тонкую талию, собирает складками тончайшую ткань, ласковую, как неизвестное прикосновение любимого.
В переливчатые звуки трели несчастной птахи вмешиваются противные поскрипывания подгнивающей древесины в коридоре, за дверью. Она встает и, подойдя к зеркалу, вплетает в косу алую розу. Нежный карминовый шелк приятно обволакивает длинные ноги, чуть колышется в такт ее плавным движениям, даруя иллюзию прохлады. Тяжелый аромат лениво клубится вокруг.
Громко бьют полдень далекие колокола, и дверь открывается. Влетевший порыв – отголосок страшной трамонтаны – ярится вокруг, задевает рдяный шелк юбки и тяжелую ткань темно-красных штор. Испуганный приторный запах благовоний подбирается чуть ближе к ней, ища защиты, и птаха замолкает.
Гаснут огоньки свечей. 2. Туман. читать дальшеСанкт-Петербург, наши дни.
Сплин – Феллини.
Он всегда приходит с Залива. Зыбким маревом стелется над холодными водами, ласкает маленькие волны и радуется восточному ветру. Тому самому, что подхватит легкие, полупрозрачные клубы и, взмахивая необъятными крыльями, полетит к бьющемуся в плену древних страхов, порожденных человеческой фантазией, и изматывающих кошмаров городу. Тому самому, что прогонит ночь, загонит ее тьму в серые тени скверов и парков, погасит редкие блеклые звезды и сотрет с небосвода бледный полумесяц.
И город проснется. Но не восходящее солнце встретит его полураскрытые глаза высоких окон и не розовые легкие облака, подсвеченные первыми лучами родной звезды. Встретят его тяжелые синие тучи с рваными краями, полные дождя, который прольется днем, да сизая дымка тумана, прилетевшего с востока.
Туман, подбадриваемый случайными соратниками – легким ветром да низким небом, околдует город. Окутает серые высокие громадины домов в холодное одеяло миражей, укроет темные ленты дорог стеганым покрывалом марева, зацепится клубами за верхние ветви стройных березок и статных тополей и успокоится, легко пробежавшись по рекам и каналам. Туман заглянет в каждое окно: где-то посетует на плотно задернутые шторы, а где-то несколькими мелкими каплями поприветствует бодрых жаворонков. Он осядет на незастекленном балконе и с удовольствием составит компанию проснувшемуся, или даже и не засыпавшему вовсе, мужчине, зябко кутающемуся в старое пальто и курящему Marlboro. Он поиграет и побегает наперегонки с рыжей лайкой, разбудившей хозяйку перед рассветом, чтобы погулять в безлюдном сквере. И проводит до парадной загулявшую студентку, всю ночь протанцевавшую в модном ночном клубе.
Туман будет властвовать над городом. Спугнет первых птиц, вздумавших разрушить очарование безмолвия своей звонкой трелью, прикроет глаза бродячим котам, уговаривая поспать подольше, и древней магией праздности выключит громкие будильники в квартирах.
Недолгим будет его владычество. Точно очнувшийся от гипноза ветер взъярится и начнет гнать мягкие, бледные клубы прочь. С тихим свистом пронесется меж домами, завернет в скверы и парки, в каждую аллею, разбудит птах, и ясные звуки их утренних песен помогут ему. Ветер погонит тяжелые тучи, и яркие кляксы светлого, желтоватого неба разбавят густую синеву, появятся белые, пушистые облака, к которым потянутся маленькими листочками стряхнувшие морок деревья.
Испуганный отпором, туман отступит. Напоследок обласкав потрескавшийся гранит набережных и попрощавшись со сведенными мостами, пролетит над темными водами каналов и канет в Лету. Не вспомнит о нем курящий Marlboro мужчина, не подумает о нем хозяйка бодрой лайки, забудет о верном спутнике легкомысленная студентка.
Город заговорит. Стройно засвистят чайники на кухнях, донесутся до спешащих на работу по серым тротуарам отголоски утренних ссор из открытых окон, загудят клаксоны выезжающих на пока еще свободные дороги автомобилей.
И только рыжий бродячий кот, затаившийся в подворотне, вслушивающийся в визг тормозящих на светофоре машин, припомнит зыбкий морок, недолго властвующий над его городом.